Поездка в Соколье

[Лада]

Лада осталась стоять рядом с сосной, прижавшись щекой к царапкой коре. Такое странное состояние, когда вся натура, вся сущность рвется убежать, уйти подальше от этого ужаса, а ноги не сдвигаются ни на шаг, будто прилипли... Постепенно оцепенение пробирается и внутрь. Как там Ваня? Девочка чутко прислушалась: голос Лане... что говорит не разобрать... свист... Господи! Это же розги так свистят! РОЗГИ! Удивительное это слово - когда порка тебе не грозит оно сжимается до размеров пятачка, но когда вот так ждешь наказания, то неизменно разрастается, заполняет все вокруг тебя и давит, давит, давит... Ванька! Какой же он смелый в очередной раз удивилась девочка. И её в этот момент захлестнула такая нежность, Лада поклялась себе никогда больше Ваню не обижать, ни за что на свете! Пусть хоть сто тысяч Белок ездят с ним рядом в автобусе! Пусть ему только сейчас будет не очень больно... и ей тоже...

[Игорь Анатольевич Лане]

- Игорь Анатольевич… Вы бьете… вы не умеете бить не как Николай Сергеевич... Лучше бейте, как вы сами.

Да, не умею я розгами. Что неудивительно – первый раз. Удивительно, что я с таким нулевым опытом, собираюсь всыпать парню полтинник без четырех.
Так что, Ванюша Горелин, ты сегодня наказан вдвойне. Ты не просто мальчик для битья, ты еще и мальчик для эксперимента. Причем, принудительного.
Тело парнишки – главное свидетельство этой принудительности. Так и рвется из пут, выгибается дугой. Запоздало вспомнил, что вроде бы положено привязывать и поясницу. Ничего, доведу так.
А вот руку ему лучше не кусать. И губы тоже. Волкова чего-то кричала ему про любовь-морковь, конечно мелодрама, но теперь парень будет терпеть с таким стимулом, которого у всех троих, прежних не было. Причем, терпеть любой ценой.
Не люблю эту «любую цену».
- Горелин. Я убедился – кричать ты умеешь. Крикнул бы это самое «ау» в подвале – сейчас бы не пришлось.
А потом добавил, причем, уже без насмешки.
- Иван, ты мне уже показал – держаться умеешь. Можешь орать, отношение к тебе хуже не будет. Ну, а если прежние понты – вот тебе полотенце, можешь его грызть.
Мог бы добавить: главное, губы не жри, чтобы было чем с Волковой целоваться. Но, не стал. Он, за эти подвальные поцелуи и так сейчас розги получает. Хватит с него.
Кинул перед лицом Вани полотенце, которое не так давно ел Шпелер.
- Теперь слушай и запомни. Ты прав, бить, как Николай Сергеевич я не умею. Значит, буду бить, как умею сам. И не жди пощады. Потому что, хочу объяснить тебе одну вещь: можно быть прощенным за нарушение. Но за неповиновение – нельзя. Когда тебя зовет педагог, ты должен отозваться. На уроке, после урока, на чердаке и в подвале. Ты умный парень, ты это знаешь. Остается закрепить.
Взял новые прутья, уже потоньше, а главное – покороче. Сколько там осталось? Двадцать шесть. Ого! Ну, на закрепление как раз и хватит.
Задница Горелина выглядела уже печально: множество поперечных полосок, причем большинство, как карандашные линии, нарисованные малышом, желающим продолжить линии широты на карте полушарий, уходили с попы на бедра.
Я встал над Ваней, почти зажав его между ног. Начал серию прицельных продольных ударов, то по правой, то по левой ягодице.
ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК!

[Женя Белкина]

ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК!


Нет, это не оно!
Нет, это мне мерещится!
Это только галлюцинация! Это все неправда! Этого не может быть!

Белка прижалась в темноте к стене душевой, возле валявшегося там со времен ремонта ящика. Окно горело над ней мрачным светом, как будто за его стеклом находился вход в самые кошмарные адские пучины. В каком-то смысле так оно и было сейчас.

- я не хочу этого видеть, - прошептала она, - не хочу!

Но откуда–то из глубины услышала самый страшный для себя ответ

ты хотела этого? так иди и смотри!

Как парализованная, она поставила ногу на ящик, подтянулась руками вровень с окном – и от увиденного сразу же захотелось зажмурить глаза. А еще лучше ослепнуть. Навсегда.

[Ваня]

Лане
- Горелин. Я убедился – кричать ты умеешь. Крикнул бы это самое «ау» в подвале – сейчас бы не пришлось.
А потом добавил, причем, уже без насмешки.
- Иван, ты мне уже показал – держаться умеешь. Можешь орать, отношение к тебе хуже не будет. Ну, а если прежние понты – вот тебе полотенце, можешь его грызть.
Кинул перед лицом Вани полотенце, которое не так давно ел Шпелер.

- Спасибо, - сказал Ваня, радуясь не только полотенцу, сколько передышке. – Только… Игорь Анатольич, если бы я в подвале крикнул, вы… вы бы меня за другое секли.

Лане
- Теперь слушай и запомни. Ты прав, бить, как Николай Сергеевич я не умею. Значит, буду бить, как умею сам. И не жди пощады. Потому что, хочу объяснить тебе одну вещь: можно быть прощенным за нарушение. Но за неповиновение – нельзя. Когда тебя зовет педагог, ты должен отозваться. На уроке, после урока, на чердаке и в подвале. Ты умный парень, ты это знаешь. Остается закрепить.
ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК!

- А я и не жду пощады. А уметь бить – не надо большого ума, - дрожащим голосом сказал Ваня. И тут порка возобновилась.
Боль бушевала, переливалась всеми цветами. Ваня, с красным лицом, жевал полотенце, мотая головой. Дергался, так что скамейка шаталась, но колени воспитателя удерживали его вместе со скамейкой, извивался, будто мог каким-то чудом убрать задницу из под розги. А они настигали снова и снова, добавляя огня в огонь.
От боли Ваня даже выпустил полотенце.
- Ойй, Игооорь Анааа, лучше меня стеноооой в подваааале! – крикнул он, но секундная пауза позволила ему снова впиться в полотенце.

[Женя Белкина]

Увиденное было до того страшно, что не сразу собралось в цельную картину. Поначалу были только отдельные фрагменты, потом они уже объединились.
Самое яркое цветовое пятно – пятнисто-алое, покрытое тонкими длинными рубцами. Живое, бьющееся на покрывале. Отвороты джинсов на лодыжках, жгут, рифленая подошва кроссовок. Израненное тело напрягается, изгибаясь дугой. Как будто можно спастись, можно увернуться!
Нельзя.
Не пустит.
Удлиненная пучком рука огромного хищника кажется еще больше, когда она опускается – вниз, на распластанную перед ней плоть.
И звук – этот нестерпимый поющий тон падающих прутьев! И сразу же липкий шлепок. И снова взмывает вверх жуткая метелка.
Жене захотелось закричать, но ее голос заглох где-то внутри, губы казались ватными, а язык отказался подчинятся. Все, что он смогла сделать, это только выдохнуть воздух...

- Ойй, Игооорь Анааа, лучше меня стеноооой в подваааале! – крикнул он, но секундная пауза позволила ему снова впиться в полотенце.

стена упала сейчас - в сердце Белки. Осыпи рухнувших камней прыгали, погребая последние ее надежды. Я здесь не причем, я не виновата, это ошибка! его бьют за драку или за что-то еще другое, но не за подземелье!!!

драку им простили! а теперь его бьют за то, что он был в подвале!
я тоже там была! три раза рукой! вот и все!
они там были дольше. может напомнить, как их искали?
нет! не-е-е-е-ет!!!

[Игорь Анатольевич Лане]

ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК!

- Ойй, Игооорь Анааа, лучше меня стеноооой в подваааале! – крикнул он, но секундная пауза позволила ему снова впиться в полотенце.

- Было бы хуже, - коротко ответил я и опять взмахнул розгами.
ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК!
Какой же удар? Тридцать третий или тридцать четвертый? Пусть будет тридцать пятый.
Я не вижу лица парнишки. Зато вижу задницу – распухшую, красную, очень неровную. Она – лучшее доказательство того, какое гуманное орудие педагогики обычный брючный ремень. Не слишком ли я сильно?
ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК!
И не слишком ли я слепо?
Вообще-то я должен был заметить это еще ударов пять назад. Кончики розог обломились и там, где они попадали в поперечные полосы, появилась кровь. Несколько капель даже попали на пол.
Да, Игорь Анатольевич, читал небось выражение «высекли в кровь»? Поздравляю, ты это видишь. Поздравляю, ты это сделал сам.
Розги я отложил сам собой. Неуклюже поднял ногу, отступил, нагнулся к Ивану, взглянул в его красное лицо. Боялся воплощения другой хрестоматийной банальности: «засек до потери сознания».

[Ваня]

ВЗЖИК! ВЗЖИК! ВЗЖИК!
Розги я отложил сам собой. Неуклюже поднял ногу, отступил, нагнулся к Ивану, взглянул в его красное лицо. Боялся воплощения другой хрестоматийной банальности: «засек до потери сознания».

Ваня никогда не думал, что обычное белое вафельное полотенце может быть таким огромным. Оно заполнило его рот и при этом заслонило весь мир, будто он лежал на палубе, упершись подбородком в рухнувший белый парус.
Казалось, Ваня уже жевал полотенце просто так, будто это нужно само собой. Боль двух цветов: давящего, багрового, когда удары приходились на попу и рвущего, алого, когда кончики жалили его ноги. Эти волны настигали его снова и снова, и он тонул в них, сдерживая не вопль, но глубокий стон. Тело еще протестовало, дергалось, изгибалось, чтобы каждый раз быть прибитым к скамье.
Страха не было – все же не зря историк говорил о том, какой утратой для него стала бы смерть Вани Горелина. Стыда не было тоже – не на людях; а то, что этим кончится, Ваня догадался еще в подвале. Была боль, боль, только удушающая, давящая, рвущая боль. Волны боли.
Еще в этих волнах как поплавок, как бакен, который тонет-тонет, не потонет, белели слова Лады: Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!
И вдруг волны ушли, исчезли, протекли через него (боль, конечно, осталась). Кто-то кого взял за волосы, чтобы поднять голову – Ваня с трудом понял, что его.
Над ним склонился историк. В его лице, похоже, был страх.
Ваня открыл рот – показалось, что на зубах кровь от все-таки прикушенных губ.
- Игорь… . мммыыыы Анатольевич… . Ск-колько еще?

[Агнесса Лещинская]

- Конечно помогу. Может всыпать ей? Поймать и всыпать.
Агнеш, из-за нее Ванька сорок розог получает, Ладка конечно не подарок, но ее тоже жалко.
Пусть Белка почуствует, то что чуствуют они.
Слушай - Пашку вдруг осенило - она ведь сама сейчас сюда прийдет. Ну, решай

- Нет, Пашка, это тоже не дело - так она ничего не поймет, толлько разозлтся, а потом может она еще сама признается, попросит прощения у ребят. Не спеши, Пашк.

[Пашка]

- Нет, Пашка, это тоже не дело - так она ничего не поймет, толлько разозлтся, а потом может она еще сама признается, попросит прощения у ребят. Не спеши, Пашк.

- Ладно, ну тогда я пошел. Скажешь когда нужно будет. Пока.
Эти Агнешкины сложности Пашке были не понятны,
у него философия была проста: виноват - получи,
и почему у девчонок все не как у людей?

[Игорь Анатольевич Лане]

Ваня открыл рот – показалось, что на зубах кровь от все-таки прикушенных губ.
- Игорь… . мммыыыы Анатольевич… . Ск-колько еще?

Парень жив и это радует. Хотя, по внешнему виду, досталось ему больше, чем прежним троим, вместе взятым. Задница – исполосована, к сожалению, не только она, досталось и ногам. Лицо красное, даже на полотенце маленькая капелька крови, из прокушенной губы, откуда еще?
Знал ведь, что розги серьезная штука. Но, как всегда бывает в жизни, все оказалось еще серьезнее, чем ожидал.
Теперь самый сложный вопрос: что дальше? Объявить порку прекращенной? Надо, по уму так и сделать. Но, дело не в том даже, что ему еще десяток остается. Видно по глазам, парень готов держаться до финиша. А тут, вместо финиша – обрыв.
Назовите это маразмом, но я дам ему шанс погеройствовать еще чуть-чуть.
- Четыре удара, - отвечаю. Специально назвал это число, чтобы думал: так и есть.
Взял свежий прут, отломил почти половину, нагнулся над Горелиным и без всякого замаха нанес последние четыре удара, с трудом находя места между полосками. На этот раз розга даже не визжала.

[Ваня]

- Четыре удара, - отвечаю. Специально назвал это число, чтобы думал: так и есть.
Взял свежий прут, отломил почти половину, нагнулся над Горелиным и без всякого замаха нанес последние четыре удара, с трудом находя места между полосками. На этот раз розга даже не визжала.

Года два назад, когда они жили в Нижнем, Ваня катался по Покровке на велике и вылетел на полной скорости с пешеходной улицы на площадь Минина. Чтобы не попасть под автобус, свернул, упал, ободрав ногу о цветочную клумбу и об асфальт. Почему-то он сразу понял, что ничего не переломал. Но боль во всей правой ноге, от бедер до ступни, превзошла все, что бывало с ним прежде. Он захлебывался, задыхался этой болью, чувствуя, что нет сил, ни кричать, ни плакать.
Так было и сейчас. Ни страха, ни стыда. Только боль. Ее даже не увеличили последние четыре удара: четыре лишних язычка пламени в костре.
Ваня глядел перед собой, тяжело дыша и вздрагивая. Полотенце, защитившее его от дополнительного позора, лежало рядом. «Скорей бы руки развязал. Глаза надо вытереть», - подумал Ваня.
Потом он открыл рот и к собственному удивлению сказал более-менее отчетливо.
- Это вы меня так за двоих?

[Лада]

Лада маялась. Устав обнимать сосну, она села на скамеечку. Тут же с нее вскочила. Прошлась до кустов, где совсем недавно ей почудилась Белка. Потом медленно развернулась и ноги сами понесли ее к бане. Внутренне содрагаясь и готовясь вот-вот услышать жалобные крики и ужасный свист, Лада приближалась к страшному месту...

[Женя Белкина]

закричу! сейчас разобью это окно! брошусь туда! пусть остановит, пусть прекратит эту пытку!

ты уже ничем не поможешь! он просто выгонит тебя с позором, как тогда! зато Ваня поймет, что ты разглядывала его унижение, приятно ему будет, как думаешь?

не могу больше этого видеть! не могу-у-у-у-у!

попробуй, посмотрим, что получится

Женька отшатнулась от окна.

Да, можно присесть на корточки, чтобы не видеть этого жуткого зрелища.
Можно зажмурить глаза, так плотно, чтобы заболели веки.
Можно заткнуть уши пальцами и даже понажимать, чтобы в голове шумело, чтобы не прорывался в мозг леденящий, как полярная пурга, свист прутьев.
Можно на время ослепнуть и оглохнуть …или хотя бы постараться…

только что ты сделаешь со своим сердцем, Белка?

[Игорь Анатольевич Лане]

- Все, Горелин. Подожди, минутку.
Автостопом я увлекся с шестнадцати лет. Вот тогда и понял, какую аптечку всегда надо иметь при себе. В сумке она много места не займет, зато можно большую аптеку не искать.
Так и сейчас. Открыл сумку и секунду спустя в моей руке был «карандаш»-зеленка. Этим карандашом, толщиной напоминавшем фломастер, я осторожно провел по ранкам на бедрах. Не такие уж и большие ранки, и кровь уже не текла.
После этого, отвязывая парнишку, ответил ему.

Ваня глядел перед собой, тяжело дыша и вздрагивая. Полотенце, защитившее его от дополнительного позора, лежало рядом. «Скорей бы руки развязал. Глаза надо вытереть», - подумал Ваня.
Потом он открыл рот и к собственному удивлению сказал более-менее отчетливо.
- Это вы меня так за двоих?

- Нет, Горелин. Извини уж, дружище, каждый получает за себя.
И тут же добавил.
- Единственное, в чем можешь быть уверен – Волкова получит меньше и гораздо слабее. Так как тебя, я ее сечь не буду.
Конечно, не буду. Теперь понятно, чего надо избегать. Вот он, мальчик для опыта. Кстати, результативного.
Я встал, снова начал рыться в сумке, лежащей на подоконнике. Не оборачиваясь, говорил.
- Имей в виду, душ еще не починили, но воду уже дали. Можешь прямо в душевое отделение сходить, умыться из крана или шланга. И еще. Иван. Похоже, я тебя все же сильнее, чем полагалось бы. А ты – молодчуга. Выдержал.
После этого я совершил чудовищно антипедагогический поступок. Даже противозаконный. Но, отхлестать мальчишку в кровь тоже не очень педагогично. Пусть будет плюс на минус.
И я достал из сумки фляжку с «Ванна-Таллинном».
- Хочешь, чтобы легче стало? Эта штука тонус поднимает лучше, чем три литра «Кока-колы». Зовут ее «Ваня Таллинн».
Одним взмахом расправил складной стаканчик, придав ему потребительскую форму.
- Хлебни чуток. Если ты на меня не совсем…

[Ваня]

- Нет, Горелин. Извини уж, дружище, каждый получает за себя.
И тут же добавил.
- Единственное, в чем можешь быть уверен – Волкова получит меньше и гораздо слабее. Так как тебя, я ее сечь не буду.

Ваня вздохнул, другого он и не ожидал.
- Хоть на этом спасибо, Игорь Анатольевич.
Похоже, учитель отвернулся. Ваня сполз со скамьи на пол, опираясь на нее поднялся, с удивлением чувствуя, что способен стоять на ногах.
Впереди была серьезная неприятность, вполне сопоставимая с дополнительным ударом в полную силу. Самое же неприятное – удар придется нанести самому.
Ваня заранее прикусил нижнюю губу (не полотенце же жрать стоя) и одним рывком, каким воины в древности вырывали стрелы из раны, натянул джинсы. Быстро, будто пытаясь обогнать боль, застегнул молнию и пуговицы, даже ремень затянул. Теперь было можно раскрыть рот, издав звук, достойный разозленного ужа.

Лане
Я встал, снова начал рыться в сумке, лежащей на подоконнике. Не оборачиваясь, говорил.
- Имей в виду, душ еще не починили, но воду уже дали. Можешь прямо в душевое отделение сходить, умыться из крана или шланга. И еще. Иван. Похоже, я тебя все же сильнее, чем полагалось бы. А ты – молодчуга. Выдержал.
И я достал из сумки фляжку с «Ванна-Таллинном».
- Хочешь, чтобы легче стало? Эта штука тонус поднимает лучше, чем три литра «Кока-колы». Зовут ее «Ваня Таллинн».
Одним взмахом расправил складной стаканчик, придав ему потребительскую форму.
- Хлебни чуток. Если ты на меня не совсем…

«Пить с палачом?» , - подумал Ваня.
Что такое «Ваня Таллинн» он знал – когда-то, совсем когда-то, в детстве хлебнул из загадочной темной бутылки, привезенной отцом из командировки, решив, что это очень сладко. И, едва ли не первый раз в жизни, убедился в том, что правда бывает с двойным дном. Это действительно было сладко, но Ваня почувствовал тогда, что очень крепко.
«Но ведь не спрашивает - усвоил ли я урок? И потом Ладке с ним иметь дело. Ладно».
- Хорошо, Игорь Анатольевич.
Ваня отхлебнул, закашлялся, так как забыл про крепость напитка. К тому же, 45-градусный ликер обжег искусанные губы.
Зато, стало если не лучше, то по-другому. Кроме боли, появилось какое-то дополнительное ощущение, которое потеснило боль.
- Спасибо, Игорь Анатольевич, - сказал Ваня, возвращая стаканчик, на дне которого осталось немного напитка. – Можно я к Ладе пойду и позову ее. Пусть она не ждет. Только, если можно… Пожалуйста… Не надо ее так.