Укрощение ленивой

[Настя Голубева]

...Елена Викторовна подошла к делу ответственно. А ты, получается, - нет.

—Я понимаю... —тихо проговорила Настя, не зная, что ей ответить ещё.

[Николай Александрович]

—Я понимаю... —тихо проговорила Настя, не зная, что ей ответить ещё.

- Дальше... - я смотрел на девочку. - Списывая решение задач, с которыми ты так и не разобралась, ты не придумала ничего лучше, кроме как начать писать ещё и шпаргалки. Настя... помимо того, что это нечестно, шпаргалки не приносят никакой пользы. Если вы не усваиваете одну тему, вам просто не будет хватать знаний, чтобы понять следующую. Ты хочешь так учиться? Без конца отставать, не понимать и бояться контрольных?

[Настя Голубева]

Ты хочешь так учиться? Без конца отставать, не понимать и бояться контрольных?

—Не хочу...—снова вздохнула Настя.
Ну, а что она могла ещё сказать? Я вообще не хочу учить математику? За такое хамство Николай Александрович живо ей добавит, и будет прав, даже Голубева это понимала. Но что поделать, если не идёт у неё эта геометрия?! Как ни напрягай мозги, все равно она ничего в этих фигурах не видит и не понимает! Прошлый учитель как-то закрывал на это глаза, а Елена Викторовна не стала...

[Николай Александрович]

—Не хочу...—снова вздохнула Настя.

- Я тоже для тебя этого не хочу. И Елена Викторовна не хочет. Но это значит, - я сделал паузу, - что тебе придётся заниматься. Никаких "двоек" в четверти у тебя быть не должно, иначе я тебе не разрешу больше ездить на соревнования, пропуская учёбу.

[Настя Голубева]

- Я тоже для тебя этого не хочу. И Елена Викторовна не хочет. Но это значит, - я сделал паузу, - что тебе придётся заниматься. Никаких "двоек" в четверти у тебя быть не должно, иначе я тебе не разрешу больше ездить на соревнования, пропуская учёбу.

Наверно в любой другой ситуации Голубева сильно испугалась бы такой угрозы. Но теперь... Теперь ей было вообще не до соревнований. Да что там соревнования, не до гимнастики! Ей придётся отменять свой номер, который планировался на концерт в честь 8 марта. Выступать, чтобы потом вся гимназия ее синяки обсуждала?! Настя ещё их сама не видела, но предполагала, что на попе живого места не осталось... Нет, гимнастика её сейчас совсем не интересовала.
Девчонка в тысячный раз за сегодня вздохнула.
Конечно, Николай Александрович, пусть и не слишком строго, но отчитал ее. И в целом это было заслуженно. Вот только... Насте все равно было горько и обидно. Да, она не позанималась, да, она притащила шпаргалки, да, она даже нахамила! Но Елена Викторовна все равно не должна была пороть ее так сильно! И как им теперь встречаться на уроках? А ведь наверно придётся и на дополнительные ходить... А вдруг она снова будет на неё кричать?
—Николай Александрович,—тихо произнесла девочка, чувствуя, что ее голос дрожит,—я Елену Викторовну очень боюсь... Она...
Как объяснить, что произошло в рыдальне, и вообще надо ли это объяснять Настя не знала, поэтому замолкла и опять приложила салфетку к глазам.

[Николай Александрович]

—Николай Александрович,—тихо произнесла девочка, чувствуя, что ее голос дрожит,—я Елену Викторовну очень боюсь... Она...
Настя ... опять приложила салфетку к глазам.

Я тоже замолчал. Мне показалось, что всё, что я сейчас говорил, я с таким же успехом мог бы не говорить. Настю поглощал такой сильный страх, что даже слушая меня и соглашаясь со мной, она думала совершенно о другом.

- Я пытаюсь разобраться, почему Елена Викторовна на тебя так разозлилась...

Настя снова заплакала. Может, мне стоило начать не с этого?.. Подумав немного, я поднялся, обошёл стол и, подойдя к девочке, привлёк её к себе. Я не понимал, что произошло между учителем и ребёнком. Я только видел, что Настя была наказана, но это наказание она никак не может пережить. Погладив её по голове, я мягко предложил:

- Расскажи мне, что случилось.

[Настя Голубева]

- Я пытаюсь разобраться, почему Елена Викторовна на тебя так разозлилась...

я поднялся, обошёл стол и, подойдя к девочке, привлёк её к себе.

—Ой,—Настя вздрогнула всем телом и инстинктивно вцепилась в свою юбку.
Директор не выглядел рассерженным и даже пообещал разобраться в том, что произошло, но девочка все равно испугалась, когда он подошёл к ней. После произошедшего ей уже всюду казался подвох. Впрочем, Настя быстро успокоилась, увидев, что Николай Александрович не собирается ее ни ругать, ни шлепать. Девочка немного расслабилась в объятиях взрослого. Наверно за последние десять минут ей больше всего на свете хотелось вовсе не остаться одной под одеялом, а чтобы кто-нибудь ее пожалел. Настя даже всхлипнула от избытка чувств, когда тёплая рука директора слегка погладила ее по волосам. И слезы в очередной раз потекли... Сколько же можно плакать?
Испугавшись, что она сейчас своими слезами намочит рубашку Николая Александровича, Голубева совсем чуть-чуть отстранилась и в очередной раз приложила уже основательно потрепанную и измочаленную салфетку к глазам.

- Расскажи мне, что случилось.

Как о таком расскажешь? Настя отлично все чувствовала на эмоциональном уровне, но описать произошедшее словами... Елена Викторовна очень больно меня выпорола. А что, Юрий Васильевич, Лидия Сергеевна, Николай Александрович и другие учителя пороли не больно? Больно. Но... Может если просто начать рассказывать, директор сам все поймёт?
—Елена Викторовна очень разозлилась,—осторожно начала дрожащим голосом девочка.—Но я не знаю почему. Я, правда, там вела себя...
Хм, а как она там себя вела? Хорошо? Какое-то неподходящее слово.
—...послушно,—нашлась Настя.—Я не дерзила ей...второй раз —мда, за первый ей Николай Александрович собственноручно врезал,—не спрыгивала с лавки, я даже пыталась не закрываться! А она... Она очень сильно! Потом она остановилась и спросила, что со мной делать, а я... Это же взрослые решают! И мне было так больно, что я...—голос регулярно прерывался, Настя снова всхлипнула и опять начала тереть глаза тем, что осталось от салфетки, продолжая говорить,—я сказала, что не знаю. И Елена Викторовна... Она ещё больше разозлилась. И стало ооооооочень,—Голубева специально протянула первую гласную в слове,—больно.
Тут девочка окончательно раскисла и, уже не обращая внимания на слёзы, стала говорить через них:
—Елена Викторовна кажется хотела, чтобы я что-то сказала. Но я не знала, что надо сказать, и она злилась! А ещё,—Настя всхлипнула особенно горько, в голосе послышалась огромная обида,—ей кажется было все равно, что мне больно... Но я же живая! Я же не боксёрская...
Голубева резко остановилась и с испугом посмотрела на директора, понимая, что словосочетание «боксерская груша» ему скорее всего не понравится. А как ещё это описать?
Девчонка тяжело вздохнула и опустила голову вниз.

[Николай Александрович]

—Елена Викторовна очень разозлилась. Но я не знаю почему. Я, правда, там вела себя... послушно. Я не дерзила ей... второй раз не спрыгивала с лавки, я даже пыталась не закрываться! А она... Она очень сильно! Потом она остановилась и спросила, что со мной делать, а я... Это же взрослые решают! И мне было так больно, что я... я сказала, что не знаю. И Елена Викторовна... Она ещё больше разозлилась. И стало ооооооочень больно.
Тут девочка окончательно раскисла и, уже не обращая внимания на слёзы, стала говорить через них:
—Елена Викторовна кажется хотела, чтобы я что-то сказала. Но я не знала, что надо сказать, и она злилась! А ещё,—Настя всхлипнула особенно горько, в голосе послышалась огромная обида,—ей кажется было все равно, что мне больно... Но я же живая! Я же не боксёрская...

Я слушал Настю - все эти с трудом произносимые объяснения и жалобные всхлипы, обиды и сравнения... Девочка уже вовсю плакала, выплёскивая накопившиеся эмоции, но я не перебивал её. Просто протянул руку к коробке с салфетками, вытащил несколько штук и отдал их ребёнку. Отвечать что-то я тоже не спешил. Поглаживая Настю по голове, я постепенно приходил к выводу, что Елена Викторовна, будучи ещё очень молодой женщиной и в силу возраста не имеющая большого опыта в воспитании и наказании детей, могла совершить ряд ошибок, которые крайне негативно отразились на чувствительной Насте. Об этом мне стоило поговорить с самой Еленой Викторовной, но до того момента твёрдо вставать на сторону ребёнка я не считал правильным.

- Почему ты думаешь, что ей было всё равно?

[Настя Голубева]

- Почему ты думаешь, что ей было всё равно?

—Потому что...—Настя прервалась и взяла ещё одну салфетку, чтобы вытереть слезы, пока они с Николаем Александровичем в этом потоке не утонули.—Потому что...
Девочка вздохнула. Это было сложно объяснить.
—Вы не рассердитесь?—опасливо спросила она прежде чем ответить.

[Николай Александрович]

—Потому что...—Настя прервалась и взяла ещё одну салфетку, чтобы вытереть слезы.—Потому что...
Девочка вздохнула.
—Вы не рассердитесь?—опасливо спросила она прежде чем ответить.

- Не рассержусь.

[Настя Голубева]

- Не рассержусь.

Настя ещё раз глубоко вздохнула.
—Просто она со мной разговаривала так, будто мы задачу на уроке разбираем...—тихо проговорила она, стесняясь, что не может объяснить лучше.—Спрашивала меня, что я больше не буду, а когда я плакала и говорила, по-моему ещё больше злилась. А потом сказала, что не отпустит меня, пока не увидит раскаяния. Но я не знала, как я должна раскаяться!
Девочка ещё раз вздохнула и добавила:
—Правда, потом она меня сразу отпустила, хоть и сказала, что не отпустит...

[Николай Александрович]

Настя ещё раз глубоко вздохнула.
—Просто она со мной разговаривала так, будто мы задачу на уроке разбираем... Спрашивала меня, что я больше не буду, а когда я плакала и говорила, по-моему ещё больше злилась. А потом сказала, что не отпустит меня, пока не увидит раскаяния. Но я не знала, как я должна раскаяться!
—Правда, потом она меня сразу отпустила, хоть и сказала, что не отпустит...

Я покрепче обнял Настю прежде чем отстранить её от себя, поскольку во время беседы всё-таки хотел видеть её лицо. Чтобы девочке не приходилось смотреть на меня снизу вверх, я присел на край стола, после чего некоторое время обдумывал услышанное.

Елена Викторовна, конечно, наломала дров... И этот конфликт объятиями и тяжёлыми вздохами было не решить. Но пока у меня не было возможности поговорить с ней, я сконцентрировал своё внимание на Насте и на её собственных проступках. Я постарался не вкладывать в свои слова ни грамма строгости, потому что моей целью было не отчитать ребёнка, а объяснить ему, что в жизни, как бы нам это не нравилось, всё взаимосвязано и часто проистекает одно из другого.

- Я уверен, что ты понимаешь, что ты оказалась в этой комнате заслуженно. Допустим, Елена Викторова была в чём-то неправа, и, как выясняется, своими решениями лишь усугубила твои сложные чувства и к ней лично, и к её предмету. Но я же не просто так начал издалека. Я хочу, чтобы ты не забывала, что и её отношение к тебе тоже складывалось не один день. Её раздражение копилось, когда она видела, что к её предметам ты не относишься серьёзно. При мне ты позволила себе на неё кричать. Почему ты себе это позволила? Ты думала о том, что задеваешь её чувства, когда высказывала ей свои обиды? - я сделал паузу, во время которой положил руку Насте на плечо. - Пока вы ещё маленькие, бо́льшая часть ответственности за наши с вами отношения, лежит, безусловно, на нас. Но какая-то часть этой ответственности лежит и на вас. Если вы проявляете к учителю неуважение и демонстративно не учите уроки, наверное, не стоит ожидать в ответ полного понимания, терпения и любви. Как ты считаешь?

[Настя Голубева]

Когда Николай Александрович заговорил, Настя оторвала глаза от пола и несмело посмотрела в глаза директора. Голос взрослого был спокойным и даже немного успокаивающим. Девочка внимательно слушала каждое слово, изо всех сил стараясь понять то, о чем ей говорят. Это удавалось. С чем-то Настя была согласна, с чем-то несогласна, а что-то заставило ее задуматься. До того, как Николай Александрович сказал, что математичка копила раздражение на неё из-за того, что она не учила геометрию с алгеброй, Голубева вообще не думала об этом. Ей казалось, что учителя наказывают за плохую учебу, ну, просто потому, что должны наказывать за плохую учебу... Это казалось логичным.

Если вы проявляете к учителю неуважение и демонстративно не учите уроки, наверное, не стоит ожидать в ответ полного понимания, терпения и любви. Как ты считаешь?

—Не стоит,—Настя вздохнула, отвечая на последний вопрос, и решила сначала заговорить о том, что беспокоило ее больше всего.
—Я накричала на Елену Викторовну,—тихим, но уже не плачущим голосом произнесла она,—потому что очень разозлилась. Она так кричала на меня, а когда пришли вы, тут же заговорила спокойным тоном,—в голосе девочки все ещё слышалась обида, она бы спросила: «Почему ей можно на меня кричать, а мне на неё нет?!», но отлично понимала, что ей ответят на такой вопрос.—И мне показалось, что она специально притворяется хорошей... ой!
«Притворяется хорошей» не могло означать ничего другого, кроме как «А на самом деле она плохая!»
—То есть доброй,—поправилась Настя, неуверенная, что и этот эпитет порадует Николая Александровича.—И меня же за это вы уже... —сказать «отшлепали» язык не поворачивался, было слишком стыдно, Настя смущенно отвела глаза в сторону, но добавила:
—Я думала, если уже... наказали ...значит уже не злятся...
Девчонка снова тяжело вздохнула, потёрла рукой все ещё болящую попу и произнесла то, что всегда сложно признавать:
—Я понимаю, что оказалась в ры... в той комнате заслуженно. И мне надо было нормально учиться. И я знаю, что виновата. И Елена Викторовна наверно заслуженно разозлилась, особенно если она копила раздражение так долго! Только...
Голубевой было страшно об этом говорить и она была не уверена, правильно ли это, и хочет ли Николай Александрович услышать такой ответ на свои слова.
—Я ведь не сделала ничего по-настоящему ужасного! Я не сбежала за территорию, не взрывала петарды в туалете, не курила... Почему меня так больно?!
Девочка вскинула полные слез глаза на директора.
Простить обиду Елене Викторовне было практически нереально. А будучи всего лишь двенадцатилетней девочкой, Настя пока ещё не совсем понимала, что у взрослых тоже не всегда получается контролировать свои эмоции, что они тоже могут сорваться на ребёнка, который пусть и не сильно провинился, но долго доводил. Ей казалось, что взрослые—они взрослые, и этим все сказано.

[Николай Александрович]

—Я понимаю, что оказалась в ры... в той комнате заслуженно. И мне надо было нормально учиться. И я знаю, что виновата. И Елена Викторовна наверно заслуженно разозлилась, особенно если она копила раздражение так долго! Только...
—Я ведь не сделала ничего по-настоящему ужасного! Я не сбежала за территорию, не взрывала петарды в туалете, не курила... Почему меня так больно?!
Девочка вскинула полные слез глаза на директора.

Я внимательно смотрел на девочку, слушал и одновременно с этим осторожно подыскивал правильные слова, чтобы помочь ей посмотреть на ссору с учителем чуть шире тех рамок, что она сама для себя выставила. В который раз перечисляя свои "заслуги", Настя практически не наделяла их никаким весом - словно считала их незначительными на фоне воображаемого, по-настоящему ужасного криминала. Но они сами по себе были значительными.

Когда в глазах ребёнка опять появились слёзы, я понял, что обида на Елену Викторовну слишком велика. Я пока не знал, что мне с этим делать, но я видел, что о своём наказании Настя судит со своей детской колоколенки. Для начала я решил развеять её убеждения:

- Детка... - я чуть помедлил. - Поверь мне, если бы ты взрывала петарды в туалете, курила и самовольно покидала гимназию, я бы за такое тебя выпорол гораздо сильнее, чем это сделала Елена Викторовна. И ты бы сейчас плакала не меньше, а то и больше. И уж точно - дольше, - я следил за Настиной реакцией. - Прими это к сведению. Но за списанные домашние задания и за "двойки" в дневнике... возможно, я бы наказал тебя иначе. У каждого учителя свой подход. У Елены Викторовны не забалуешь. Она требовательная и она имеет на это право. Тем не менее... я не сомневаюсь, что если бы она увидела, что ты готова заниматься и даже сама к ней подходишь с вопросами, она бы на тебя не кричала. Потому что ни одному преподавателю в мире незачем кричать на ребёнка, который хочет учиться и добросовестно это делает.

[Настя Голубева]

- Детка... - я чуть помедлил. - Поверь мне, если бы ты взрывала петарды в туалете, курила и самовольно покидала гимназию, я бы за такое тебя выпорол гораздо сильнее, чем это сделала Елена Викторовна. И ты бы сейчас плакала не меньше, а то и больше. И уж точно - дольше, - я следил за Настиной реакцией. - Прими это к сведению. Но за списанные домашние задания и за "двойки" в дневнике... возможно, я бы наказал тебя иначе.

Да уж, в том что за курение, петарды и вылазки ей вломят так, как это сейчас описал Николай Александрович, Настя ни капли не сомневалась! Девчонку аж передернуло, когда она представила себя в этом самом кабинете без штанов и почему-то с остатком петарды в руке, а рядом разъяренного дира с тростью. Да он бы ее на месте казнил!
Но за двойки наказал бы иначе... Иначе—это как?
«Слабее»,—подумала Настя и опять начала вытирать слезы.
Лучше б ее Николай Александрович или Юрий Васильевич наказали! Может они бы так не злились...

...я не сомневаюсь, что если бы она увидела, что ты готова заниматься и даже сама к ней подходишь с вопросами, она бы на тебя не кричала. Потому что ни одному преподавателю в мире незачем кричать на ребёнка, который хочет учиться и добросовестно это делает.

Ну да, Елена Викторовна наверно не стала бы вообще кричать и пороть, если б Настя не относилась к математике так фигово. Голубева вспомнила, что на первом занятии математичка была вроде доброй и совсем не кричала, даже улыбалась... А потом Настя прогуляла урок и началась какая-то дичь. Елена Викторовна начала кричать, Настя начала бояться, отношение к математике и математичке стало ещё хуже. И вот как теперь не согласиться со словами Николая Александровича о том, что дети тоже несут ответственность за отношения с учителями? Учила бы Настя математику—ничего бы и не было. Сейчас бы с Беловой и Зайцевой пирожные лопала, а не в кабинете директора рыдала.
Это Настя понимала. Но страх перед Еленой Викторовной все равно никуда не пропадал. Девочке казалось, что она теперь всегда при виде математички плакать будет и вспоминать, как та...
—Я не собираюсь взрывать петарды в туалете,—на всякий случай произнесла Голубева, когда директор закончил говорить, чтобы у Николая Александровича даже сомнений не было.
А потом попыталась выразить словами все то, о чем думала насчёт Елены Викторовны:
—Я понимаю, что мне нужно было заниматься,—вздохнула она.—У меня с математикой совсем плохо, Елена Викторовна хотела это исправить. А я... Я плохо себя вела... Мне нужно было стараться, а я не старалась... И если б я нормально училась, ничего бы этого не было. Но... Я все равно Елены Викторовны боюсь,—как-то очень резко перескочила на другое девочка.
На самом деле ей можно было это простить. Слова директора звучали очень разумно, Настя по большей части была с ними согласна, только все равно страх перед математичкой был сильнее этих доводов. Да, если бы Настя занималась, Елена Викторовна не разозлилась бы и не выпорола. Но Настя не занималась. Елена Викторовна разозлилась и выпорола. И Настя ее боялась...